Альберт-Эмиль Брахфогель - Людовик XIV, или Комедия жизни
Король взял бумагу и громко прочел:
«Сейчас его величество король высказал принцессе намерение искать обоюдного развода. Он хочет сделать Анну королевой! Я слышал предложение, и как милостиво было оно принято!
Лорен».
— Лорен! Он, никто другой, он убийца! — Король бросился к двери. — Шевалье де Лорен скрывался в замке! Таранн, обыскать каждый уголок! Конных патрулей во все стороны! Десять тысяч ливров тому, кто схватит преступника! Гофмейстера принцессы!
Захлопнув дверь, король подошел к трупу и, положив руку на грудь принцессы, проговорил:
— Клянусь этим сердцем, сердцем, вмещавшим сильную волю и непоколебимое мужество, бившимся только для нашего счастья и славы Франции, я принесу тебе такую очистительную жертву, пред которой содрогнется вся Европа, и все, знавшие тебя, вечно будут помнить день твоей смерти!
Ввели гофмейстера Пурнона. Быстро повернулся к нему король.
— Ты ввел в замок де Лорена, ты подал принцессе шоколад! Ты, бездельник, был участником этого страшного преступления! Горе тебе! Сознавайся во всем, называй участников: как бы высоко они ни были поставлены — я отомщу!
— Призываю Бога в свидетели, государь, я невинен, клянусь, невинен! Я подал ее высочеству шоколад, по обыкновению, приготовленный в кухне. Принцесса собиралась на бал, вследствие чего меня сильно торопили, и мне и в голову не пришло заглянуть в чашку, стоявшую в буфете, как и всегда, на своем месте. Я действительно поместил во дворце некоего патера Иозефа, лицо которого мне было как будто знакомо, но сделал это по именному приказанию ее величества королевы, переданному мне графом Сен-Марсаном. Ослушаться приказания королевы я не осмелился, особенно же теперь, когда Сен-Клу полон посторонних посетителей. Услышав о страшном происшествии сегодняшнего дня, я по какому-то необъяснимому предчувствию бросился в комнату, где ночевал патер Иозеф. Он исчез, оставив на столе письмо к вашему величеству. Вот оно!
Король взял бумагу.
— В Бастилию его!
В комнате у трупа Анны Орлеанской оставались теперь Кольбер, герцог Орлеанский и королева. Сорвав конверт, король быстро пробежал написанные строки, и вдруг, покачнувшись, стал белее стены. Филипп не спускал с него глаз…
— Единственное утешение, испытываемое нами в эту страшную минуту, — простонал наконец король, — это полнейшее убеждение в вашей невиновности, Филипп! Простите нам минутное подозрение, совершенно, впрочем, естественное, теперь мы знаем настоящего преступника!
— Кто это, государь, кто?!
— Кроме меня и Бога, никто не узнает его имени, никто! Ступайте, Кольбер проводит нас. Успокоившись, мы посетим вас.
И, протянув принцу руку, он разом обернулся к королеве. Дверь затворилась за Кольбером и Филиппом. Людовик близко подошел к Терезии и протянул ей ее собственное письмо:
— Вы преступница, вы!!!
— Да! — Злая усмешка пробежала по лицу королевы. — Я одна отвечаю за это дело! Как смертельный враг Испании, как женщина, обворожившая вас, она должна была умереть! Она доказала, что может сделать любовь, я взялась показать силу ненависти: и победительницей вышла я!
— Вы следовали лишь голосу ненависти, так да будет же он и нашей путеводной звездой! Торжество ваше перейдет в ужас! Конечно, королева, супруга наша, не может быть судима наравне с нашими подданными, но есть наказание и для вас, наказание, которое для чувствительного сердца было бы в тысячу раз тяжелее смерти. Клянусь Богом, Царем царей, клянусь этим, вами убитым ангелом, мы расстаемся навеки! Ни нас, ни дофина — сына вашего, вы никогда не увидите. Боссюэ станет его воспитателем. Каждый день, в этот самый час, вы будете являться в королевскую часовню молиться за упокой души убитой. Слышите ли, каждый день, хотя бы нашей страже пришлось вас тащить к алтарю! С этих пор вы станете набожной королевой!
Людовик вышел.
Несколько минут стояла неподвижно донна Терезия, точно стараясь вникнуть в смысл только что слышанной речи, потом дико, страшно вскрикнула и без чувств упала к ногам своей жертвы.
В этом положении застали ее придворные и перенесли в Сен-Жермен.
Страшное происшествие быстро рассеяло аристократическое общество, готовившееся к балу, и к вечеру Сен-Клу, свидетель горя, радости и смерти дочери Карла II, опустел окончательно.
Глава VII. Король-иезуит
Редкая смерть возбуждала столько толков, горя, удивления, как внезапная кончина герцогини Орлеанской. Ум, красота, любезность, обходительность принцессы давно сделали ее любимицей парижан, и, несмотря на то, что она была из дома Стюартов, народ видел в ней истую француженку. Всякий смелый шаг, всякий предприимчивый замысел, приписывался ей; на нее смотрели как на гения — покровителя короля, как на представительницу славы, могущества и чести Франции. Боссюэ, воспитатель дофина, в надгробной речи принцессе ярко обрисовал ужас и горе, возбужденное ее кончиной во всех слоях общества, и, несмотря на все усилия двора скрыть истину перед глазами света, в народе ходил уже темный слух о том, будто Анна Орлеанская пала жертвой тайного злодеяния. Скрыть же действительную причину смерти герцогини было необходимо: преступница была ведь неприкосновенна. Мало-помалу прекратились все розыски по этому делу. Пурнон вышел из Бастилии, его наказали лишь повелением оставить двор и поселиться в имении, купленном ценой крови. Преследование де Лорена, внезапно появившегося при лотарингском дворе, тоже прекратилось; вообще, это темное дело старались всячески замять, так как разъяснение его ставило на карту не только честь королевской фамилии, но и Дуврский договор. Действительно, первое известие о внезапной кончине герцогини Анны подняло целую бурю при Сент-Джеймском дворе и грозило разорвать едва завязавшуюся дружбу, но французское золото, щедро сыпавшееся придворным Карла II, и прелести мадемуазель де Керуаль, ставшей фавориткой Карла и герцогиней Портсмутской, скоро изгладили дурное впечатление в забывчивом сердце короля Англии. Принц Филипп очень равнодушно относился к столь близкой ему потере; он, впрочем, совершенно разделял мнение де Лорена, что, если бы Анна прожила дольше, намерение короля относительно разводов было бы исполнено, так как, по всем вероятиям, сердце его жены не устояло бы против постоянной, преданной любви Людовика XIV. Одна мысль об этом поднимала в душе Филиппа всю старую вражду и злобу к брату-королю и заставляла его смотреть на все гнусные проделки своего бывшего любимца почти как на личное одолжение. Не при его ли помощи он вышел из затруднительного, невыносимого положения? Он решил снова сблизиться с де Лореном; живо завязалась переписка, сначала натянутая, но быстро перешедшая в дружеский тон благодаря иезуитскому посредничеству. Смерть Анны прекратила при дворе на время все сплетни и интриги, точно она и была причиной раздоров в королевской семье. Один король был глубоко поражен потерей Анны, так глубоко, что весь мир с его обаятельными увлечениями и прелестями скрылся для него, и лишь бесконечная ненависть к врагам, бывшим и ее врагами, лишь нестерпимая жажда мести охватила его сердце. Ему мало было раздавить и уничтожить при случае всех зачинщиков и участников этого дела.
Нет, он хотел мстить Вене, Мадриду, Нанси, дворы которых были постоянным приютом всех интриг против Анны. Теперь-то, пользуясь предлогом законного возмездия, выступила наружу его страсть к завоеванию, его старинные планы о расширении границ своего государства, словом, нравственная узда, наложенная на него близостью Анны, лопнула, а с нею вместе исчезло всякое сознание справедливости, всякое уважение к освященному веками порядку вещей. Военный министр Лувуа, человек, вполне преданный иезуитам, маршалы Конде и Тюренн совершенно одобряли воинственные замыслы короля. Один Кольбер был против, но напрасно боролся он с жаждой мести и славы, напрасно доказывал, что благоденствие Франции, ее зарождающаяся промышленность, торговля, культура требуют глубокого мира, что война, грозящая быть бесконечной, вконец истощит родную страну — Людовик был неумолим и глух: не стало посредницы, которая одна могла и умела сдерживать и направлять его.
Не прошло и месяца со дня смерти герцогини Орлеанской, а военный вопрос был уже решен — и от Кольбера потребовали огромную сумму денег для предстоящих вооружений армии и флота. По окончании конференции довольный, торжествующий Лувуа остался в королевском кабинете. Людовик XIV внимательно рассматривал карты и планы, лежавшие перед ним на столе. В мечтах он уже переходил границы Франции. Заметив остановившегося Лувуа, король обернулся к нему:
— Что еще скажете?
— Маленькое замечание, сир, боюсь только, что оно будет принято немилостиво!
— Какое? Говорите!
— Ваше величество подготовляете события, долженствующие поразить мир ужасом и удивлением. Богатства Франции неистощимы, арсеналы наши полны, войска горят жаждой славы; победа во всяком случае наша. Но, государь, есть сила, без которой всякая победа не полна, всякое приобретение неверно; единственная сила, могущая отдать вам навеки то, что завоюет ваш меч!
